
Что случилось с современным Голливудом? Где кровь, передозировки, жесткие драки, открытые переломы и прочая правда жизни? Где оскорбления, черный юмор и ненависть — та, которая с большой буквы? Где настоящий секс? Когда все успело превратиться в корректный пластик, с экрана исчезли настоящая маскулинность и фемининность?
Алиса Таёжная рассказывает о том, как хорошо было в старые злые времена, как сейчас голливудское жанровое кино задыхается в собственной политкорректности, почему его до этого довели сами женщины и на кого из режиссеров осталась последняя надежда.
В детстве у нас была самая популярная девочка во дворе: она не задирала ни перед кем юбку и не учила нас плохим словам, а всего лишь рассказывала сказки про уязвимую принцессу, страшных лесных зверей, кровожадных разбойников и женихов, павших от руки короля. Пытки и казни, которые с явным наслаждением придумывала Надя, и составляли весь смысл историй — слушать полчаса, чтобы узнать, что принцесса с принцем поженятся, в семь лет было непозволительной роскошью, и оторванные головы, о которых говорили шепотом, добавляли всему смысла. Фантазия Нади была шита белыми нитками, но мы списывали это со счетов, потому что в «Родничке» про порванное медведем платье прочитать было нельзя.
Американцы всегда славились тем, что с простым лицом умели нагло рассказывать такие вот истории — про лес, погоню, три испытания от короля. Весь Голливуд был придуман как индустрия жанров, которая не дает сбоя: комедия должна смешить, детектив — путать и пугать, мелодрама — заставлять плакать и переживать. Жанр — это заявка, а фильм — ее воплощение. Если на картинке нарисован бургер с неприлично вылезающей котлетой, а развернув, я начинаю искать котлету между булок, — это проваленная заявка. Трагедия последних 10-15 лет в том, что Голливуд, повышая обещания, больше их не сдерживает. Три последних года хорошее жанровое кино — детективы, экшены, триллеры, комедии, мелодрамы — можно пересчитать по пальцам, и сделаны они людьми, которым пятьдесят, а иногда даже восемьдесят.
Где у Голливуда яйца, когда случилась эта обидная кастрация — вопрос, который мучает еще сильнее, когда понимаешь, что когда-то у голливудских режиссеров получалось сказать, что люди сделаны из мяса, взгляд маньяку в лицо — это взгляд в лицо себе, а подростки занимаются сексом в тринадцать лет. То, что сейчас маскируется под опасность, — просто вялая тень, которая догоняет и не догонит, самые красивые на свете актрисы томятся в никчемных ролях с репликами «надо что-то предпринять», пушки стреляют в пустоту, а геи и негры появляются в фильмах со снисходительной белой полуулыбкой «мы все люди». И эта фригидная политкорректная модель так въедается в голову, что, без предупреждения видя анальный фистинг в обычном детективе 1980 года, чувствуешь себя в самых грязных разделах YouPorn. Тем временем когда-то это было нормой, ну или только легким вызовом.
Первый раз я забеспокоилась, когда пересматривала “Showgirls” Пола Верховена. В моей голове крутился вопрос — когда я последний раз видела в кино сиськи? Не полусиськи, а такие честные фронтальные сиськи — Киры Найтли, Скарлетт, Меган Фокс, да хотя бы Энджи. Лет уже, наверное, десять, как не видела, хотя нет, Кейт Уинслет разделась в «Чтеце». Понятно, что есть дублерши и половина задниц в фильмах вообще принадлежат не тем, чьи имена есть в титрах, но фильмы без секса стали настоящим заболеванием. Дэвид Кроненберг сходит с ума и снимает Киру с поджатыми губами и задранной юбкой, которая вспоминает мечты об инцесте и насилие отца как историю про фургон мороженого, который проехал мимо, а ей не досталось. Отчаянная Натали Портман мастурбирует в балетной пачке так резко, как будто перезаряжает обойму в Джона Гальяно и всю Палестину. Ускользающая любовь и желание в «Драйве» — отстраненная и унылая мать-одиночка, которой хочется подтереть нос. «Подойди к столу и возьми со стола помаду, которая того же цвета, что и твои половые губы», — говорит владелица борделя в «Спящей красавице». Я начинаю надеяться, но зря. Оператор поставил камеру ровно посередине, и какой-то мерзкий старый жирдяй корпит над Эмили Браунинг вдалеке. И Эмили смогли испортить.
Непонятно, в какой момент все режиссеры решили, что постельная сцена — это роскошь, которой не бывать, а если девушек надо раздевать, то стоит делать это предельно отстраненно. Есть версия, что поход в кино когда-то был инициативой мужчины и его решением, а сейчас фильм выбирает женщина. Какой женщине захочется, чтобы в кинозале ее парень смотрел на голую Скарлетт и пускал слюни? Пусть лучше смотрит порно дома и в наушниках. Когда инициатором выбора фильма был мужчина (а это вплоть до конца девяностых), режиссеры были смелее и звали кровью и телом. Можно спорить, но очень уж совпадает.
В фильме «Хардкор» крутого и не очень популярного сейчас режиссера Пола Шредера (сценариста «Таксиста» — прим. ред.) папаша пытается выяснить, куда сбежала дочь, и смотрит короткий порнофильм с threesome с ней в главной роли. Он начинает искать ее по всем злачным местам Лос-Анджелеса, проваливаясь из благословенной Миннесоты в калифорнийский ад. В «Голубом воротничке» трое работяг мотают на ночь от жен, покупают шлюх и трахают их, таща по длинному коридору квартиры. Весь сдержанный детектив «Клют» Джейн Фонда светит сосками, празднуя только отвоеванный американскими женщинами отказ от лифчика, а Пэм Гриер в блэксплуатейшне «Коффи» просто не застегивает блузку. Не говоря уже о “Showgirls”, где никто ничего не застегивает в принципе.
Одной из других страшных потерь Голливуда стал полный запрет на педофилию в кино — ее как бы просто не стало, разом. Ну, то есть она где-то ходит пунктиром, но даже в «Милых костях» всплывает мельком — зачем зря людей огорчать. Возникающие из небытия изнасилованные в шестидесятых девочки Поланского и несколько европейских маньяков-педофилов сделали детей предметом культа западного общества (особенно при жутко плохой рождаемости белых). Тем временем педофилия — это главный способ заставить кого-то переживать, особенно в жанровом кино. Что может быть для сюжета лучше, чем роуд-муви с растлителем и школьницей или история про детектива, который расследует изнасилование девочек, а сам думает: «Хотел бы я прикоснуться к этой свежей коже, неужто я об этом не думал?» Когда Фэй Данауэй в «Китайском квартале» кричит: «Она моя дочь, она моя сестра!», а Лолита в фильме Лэйна где-то под вентилятором с мухами тихонько подставляет зад, понимаешь, что жанровое кино без грязи — это не совсем кино.
Есть еще более волшебные случаи из прошлого — например, Джоди Фостер в фильме «Девушка из последнего дома на улице», которая молниеносно раздевается полностью и забирается под одеяло к своему однокласснику, ей там тринадцать. Зак Снайдер, единственный из современных, кто не перепугался заглянуть девочке под юбку (и то, Браунинг в «Сакер Панче» уже двадцатидвухлетняя), чем привел всех в чистый детский восторг — нет ничего приятнее белых трусов под клетчатой короткой юбочкой, хентай не врет. Да, там, в грязных улыбках Мелани Гриффит в фильмах семидесятых, в розовой груди Сисси Спейсеки спряталась та самая тайна, которая крутит сюжет. И именно педофилия дает унылой и плохой истории нашумевшего нового детектива «Киллер Джо» какой-то второй шанс.
Феномен eye candy, под который попадают разноцветные eye-friendly капкейки на Pinterest, омолаживающие и, не будем же врать, очень лестные фильтры в Instagram, научили наши глаза радоваться золотому сечению и цепляться за острые углы. Самое популярное прилагательное в английском — nice. И нынешние актерские типы — тоже nice. Nice — волшебные девушки, которые давным-давно потеряли личность и должны бежать с Джейсоном Стэтемом через горящий поезд. Nice — никакующий, что аж смешно, Гослинг, и Гордон-Левитт в «Петле времени». Какие они «найс», понятно, как только в фильм вваливается Брюс Уиллис с натренированной ухмылкой и целится пушкой Гордону-Левитту в яйца. Левитт начинает нервничать, и правильно. Городской метросексуал со страхом штрафа за парковку — паршивый расклад по сравнению с громадами типа Брюса, Ала, Роберта и остальных, которые в семьдесят могут достать с ухмылкой пушку и даже стрельнуть.
Может быть, Тимберлейку надо приходить на съемки не спавшим сорок восемь часов и не брить залысины, но эта миловидность в главных героях, идеальные стрелки it-girls после one-night-stand и то, что никто никогда не чешется и не чихает (почему никто не чешется и не чихает в кино, правда?), превращает современное кино в музей восковых фигур. С победителями конкурсов красоты никогда не происходит интересных историй, вы не знали? Дайте нам плешивого Хекмана, медленного Майкла Каана, суперпластичного Дастина Хоффмана, Харви Кейтеля с подковыркой — все эти неровные, обычные, американские лица без селекции, в которых мы узнаем таких же, как мы.
И раз уж мы о пушках. Они больше не стреляют. Вернее, стреляют, как в видеоиграх, куда-то в пустоту, в какого-то абстрактного врага вдалеке, он сразу валится с ног и больше не приходит. Или приходит, поднимается, дотягивая хронометраж часового фильма до двух часов. В Бондах, почти всех боевиках с перестрелками и погонями, мы слышим шум, спасибо звукорежиссерам, но что случается с теми, кто стреляет, и с теми, в кого стреляют, мы не видим. Коэны, которые одними из последних понимают, что ружье висит и оно должно выстрелить, тщательно маркируют рану от газового баллона в «Стариках» и показывают открытый перелом маньяка Бардема, когда он попадает в аварию. Чтобы вспомнить, что пули ранят и убивают, достаточно посмотреть сцену в «Бонни и Клайде», где Фэй Данауэй и Уоррен Битти трясутся как на рейве под оглушительный гвалт из длинноствольных ружей и падают медленно по сантиметру.
В исчезновении кровавых убийств, случайно найденных ушей в поле и прочих атрибутов экшенов и детективов винят перемещение кинотеатров в моллы. Кому в молле нужно отрезанное ухо или приличное ножевое ранение, как оно есть? Когда ты смотришь кино в драйв-ине или дома, ты все-таки пришел сюда ради кино. Но правда в том, что кино сейчас — часть пищевой цепочки между скидками в GAP и мороженым для детей на фудкорте. Когда такое дело, никому не хочется огорчаться и лучше пойти на нейтрально-беззубый фильм, который оттенит собой новые сникерсы и болтовню ни о чем с друзьями. Драка с выпавшим зубом все еще попадается у Содерберга, изувеченные крошки на хайвее у Тарантино, любовная сцена с надрезом и вытаскиванием внутренностей была замечена в “Repo Men”, но свастику на лбу у фашиста все еще вырезают цензоры американской ассоциации проката.
Так же, как девальвировались пушки, криминал растворился в данность, стал чем-то вроде инфляции, которая никого не радует, но никого и не удивляет, потому что за руку ее не поймаешь. Мы больше не видим гедонистические горы кокаина, как в “Scarface”, не смотрим фильмы про парня, который выкалывает глаза лошадям, не смотрим на изнасилование мужчин местными отбросами без зубов, как в “Deliverance”, не видим геев, которые трясутся от последней фазы гепатита, не видим иглы, которые входят в кожу. Криминал — это какие-то парни в темной коже, которые что-то плохое творят на задворках по ночам, но что именно — неизвестно.
Есть ощущение, что криминал и вообще вся нелегальная часть жизни перешла в сериалы, и что это даже всем пошло на пользу. Однако было бы очень обидно, если, чтобы узнать о нулевых, надо было бы отсмотреть пять сезонов «Подпольной империи» и четыре сезона «Во все тяжкие». Фильм отличается от сериала не только тем, что он короткий, но и тем, что это концентрат, а не ризома, из которой постоянно что-то лезет. Когда убивают каждые десять минут, а продают наркотики каждую серию, это становится такой же декорацией и условием, как пейзажи Лос-Анджелеса или Бруклинский мост. С моста кто-то непременно должен упасть, иначе это просто подарочная открытка.
Вместе с пушками девальвировались и негодяи, простая понятная и увлекательная дихотомия «плохой-хороший» канула в Лету. Демоны сейчас по большей части обитают внутри, а со стороны давят, но, скорее, настырно требуют внимания агенты Смиты — унылое злое коллективное нечто: от мирового правительства до отдела козлов из ЦРУ. Демонический Ганнибал Лектор курит на крылечке в одиночестве, ожидая преемников, которые опаздывают на стрелку. Тем временем именно невероятному дефициту злодейства обязан был своей популярностью «Темный рыцарь»: Хит Леджер внес хоть какое-то разнообразие в среду пресного зла, от которого веет скукой, а не опасностью.
Потребность в новых необычных злодеях выводит на сцену комичного Хавьера Бардема из «Скайфолла», гея-отличника, сидящего на складе чуть ли не с ядерной кнопкой, который через слово вопит «Мама». Революция лайков привела к тому, что очень сложно поставить чему-то дислайк, но именно коллективный дислайк нужен для того, чтобы поверить в то, что плохой герой правда пришел из ада. Сутенер в «Таксисте», который торгует двенадцатилетней девочкой, извращенец-фермер, насилующий девушек из деревни за пятаки в шедевральном фильме “Prime Cut”, маньяк с десятью страшными насадками на руку-крюк для истязаний своих жертв в фильме 99,44/100, герой Хоппера в «Синем бархате», — таких сейчас почти ни делают. Потому что норовят найти в маньяке второе дно: может, он не виноват? Может, он жертва?
Два самых убедительных подонка нашего времени — маньяк из «Милых костей» и заключенный из «Газетчика», которого внезапно круто сыграл Джон Кьюсак. Подонок-невменяемый, подонок без двойного дна, человек с клеймом, псих, которого не вылечишь и не перевоспитаешь и которого можно только убить, — то, что Запад в эпоху нового гуманизма отказывается сказать где угодно и даже не может на эту тему пофантазировать в жанровых фильмах. Именно поэтому работает аффлековский фильм «Арго», страшно проамериканский и ангажированный, но замешанный на простой логике холодной войны: есть нормальные люди, которые хотят демократии, и все прочие, в данном случае — упыри из мусульманских стран, готовые всех порвать. Мы все на войне, давайте выбирать сторону.
Именно это по старой памяти говорит и лепит через слово Клинт Иствуд в одном из своих последних фильмов «Гран Торино», в котором сквозит невероятная настоящесть человека, которого заебала политкоректность. Его бесят собственные дети, списавшие его в утиль как старика, ниггеры со свинской привычкой нападать толпой, узкоглазые с засранной площадкой перед домом и рисом три раза в день, священник с желанием доебаться и выбить бабки на приход, а не помочь. Клинт ходит взад-вперед и поносит всех почем зря.
Другой такой пример — долгие монологи нового внезапно великого режиссер Аффлека (помните, как он целовал попу Джей Ло на яхте десять лет назад?), который без розовых очков, но и без самоуничижительных слюней рассказывает сначала в “Gone Baby Gone”, потом в “The Town” историю о крахе мегаполиса, где все, вроде бы, должны жить дружно, но ничего из этого не получается. Аффлек снимает маргиналов как документалист, без жалости, говорит о родном городе с любовью, но под тонким слоем сухого документального слога, в котором так преуспели американцы, легко читается монолог «Таксиста» — «если этих мразей будет меньше, дышать будет проще».
Сразу за политкорректностью идет еще одна беда, из-за которой у меня болит сердце уже не один год. Это женский вопрос. Женщины массово стали появляться в кино и брать реплики, но сказать им по-прежнему нечего. Или парням-сценаристам сложно перевести с женского на киношный язык то, что они видят кругом. Потому что женщины, оккупировавшие фильмы ролями второго, третьего и первого планов, все еще не очень понимают, зачем они нужны. Ответ прост — в жанровом кино они нужны для того, чтобы быть красивыми и страдать. Но современный феминизм, безумная работоспособность женщин вообще (и в киноиндустрии в частности) больше не хочет рисовать их нимфами с голой грудью.
У них отняли грудь, роковую помаду и стыдливость, и теперь они просто служат тотемным призом в конце фильма: пробежал стометровку, получи бабу, она будет nice. Кому может прийти в голову, что Темному рыцарю нужна будет не Энн Хэтэуэй, а Марион Котийяр? Почему нельзя дать сильно помучаться обеим девушкам в «Черном лебеде»? Как можно брать Лею Сейду в фильм на четыре минуты и заставлять менять стаканы с ядом? Почему никто не сказал Кэри Маллиган в «Стыде», что она не должна петь эту песню так долго?
Эффектный выход с женщинами получается сейчас у немногих — у Тарантино (этот парень слишком долго просидел в кинотеатрах на 42-й улице, чтобы снимать хуйню), у Содерберга (Саша Грей и безымянная нокаутерша, которая дерется в фильме без дублера), у Брайана де Пальмы (посмотрите на Скарлетт со шрамом в «Черной орхидее», хотя и давно было дело). Смотреть на женщину шовинистическими глазами мужчины в жанровом кино нужно и важно — как приходить голодным в ресторан. Те же «Шоугелз» — жертвы мира, где мужчина и женщина никогда не будут одинаковыми (у мужчины будет нож, а у женщины — маникюр).
Шарон Стоуни Деми Мур существуют, пока их хотят, Сисси Спейсекв «Пустошах» — вялый слабый голосок несовершеннолетней, которая пошла грабить и убивать за компанию, потому что любимый так захотел. Девушка из «Посетителей» Элиа Казана, мечтающая, чтобы ее изнасиловали парни с вьетнамским синдромом, — вся эта виктимность, слабость, обреченность тупорыла и ущербна, но “Girl is a gun”, как говорилось в одном фильме, и стреляют они только тем, что они девочки. Дайте им побыть раздетыми плаксами, и все встанет на свое место. Или напишите им хорошие диалоги, чтобы их слова не смешивались в голове с шумом волн. Или пусть они научатся шутить, желательно зло.
В английском языке есть два хороших слова, которые претерпели большие изменения от массовой культуры. Disturbing — беспокоящий, тревожный, неоднозначный. И safe zone — зона комфорта. То, как стрелка начала стремительно сдвигаться с первого на второе, многие приписывают банальной реакции: неслучайно в одно и то же время в мире воцарились Путин, Блэр, Буш, Саркози и Берлускони, отравив не только кино и культуру в своих странах, но и всю западную цивилизацию.
С другой стороны, массовой культуре реакция во вред никогда не была: чаще всего посреди тирании зрелище — способ влезть в зону комфорта, просто оглушив по голове. Ты пришел на мюзикл, а там «Преступление и наказание». На афише такой улыбчивый Фассбендер, а в фильме увидели, как он разбил себе руку молотком в мясо. Собрались на «Облачный атлас», а там все умерли и никто никого не встретил и не вернулся домой, всех раздавили жернова истории. Странно, что реклама не устраивает таких трикстерских диверсий и не обманывает ожидания, разжевывая в трейлерах и так элементарные частицы. Плюс кошмар современного продюсера — в разгневанном потребителе, который выставит рейтинг в соцсетях и пойдет в суд, если на стаканчике кофе из «Макдональдса» не будет написано «Осторожно, горячее!».
Страшно, что лучшие фильмы о демонах, крови, опасностях и пушках снимают всего несколько человек, и их можно пересчитать по пальцам, а самая большая и интересная фабрика в мире штампует брак с враньем на лейбле. С другой стороны, новой банды так давно не было и так давно не пахло жареным, что все может совпасть лучшим образом, и история про маньяка, который бежит по лесу за принцессой, снова станет простой историей, по которой можно будет объяснить мир. Я этого очень жду, по крайней мере.